Светлой памяти Акулины Новолодской
В дни светлой Пасхи, Пасхальной Седмицы мне хочется добрым словом вспомнить тетушку Акулину Новолодскую, чей образ в мое детское сознание вошел вместе с православными праздниками. Она приходила к нам из Байкало-Кудары в такие дни, нарядная: в ярком платочке, в новой малестиновой юбке, обшитой по низу атласной лентой; баловала нас, детишек, вкусными гостинцами. По обыкновению, с порога проходила к иконам, истово молилась, только затем заговаривала, ласково поглаживая нас теплой, мягкой ладонью. Мы, не знавшие своих дедушек и бабушек (не дожили они до запоздавших внуков), принимали ее за родную бабушку, отзываясь на ласки со всей силой нерастраченной любви внуков.
Ее незабвенный образ ярко запечатлела детская память. Вот и сейчас она передо мной: высокая, широкая в кости, крепкая, несуетливая в движениях. Вижу ее лицо, слегка смугловатое, с глубоким, мерцающим взглядом светло-карих глаз, густо обрамленных темными ресницами; тонкие крылья невысокого, острого носа; губы в мелких складках и вечно смеющиеся ямочки на щеках. Голос ее, с легкой хрипотцой, звучал мерно, убаюкивающе.
Она подолгу засиживалась у нас. Иногда родители, оставив нас на попечении тетушки Акулины, отлучались в город.
Как же я любила ее негромкое пенье, обволакивающее душу! Слова-то все были больше непонятные, но отчего-то щемило сердечко, хотелось плакать… Как она умела занимать наши пытливые головы, наполнять маленькие души? Рассказывала она не то сказки, «преданья старины глубокой», не то истории из жизни. Может, она и посеяла в моем сердце семена любви к слову? Когда в школе впервые услышала про Арину Родионовну, то я живо представляла мою тетушку Акулину. Благодарю Бога за то, что она была в моей судьбе.
… Мои родители как-то холодной зимой приютили одинокого старца, шамана деревни с таким странным именем – Молдаван. После он не один год прожил в нашей семье. Бывало, они с тетей Акулиной о чем-то подолгу разговаривали, смеясь и радуясь друг другу, а на Пасху, как и все, христосовались. Деда Молдавана часто увозили по окрестным деревням, знали его и в соседней Кударе. Так уж повелось у нас в Корсакове с испокон веков, что православие уживалось с шаманскими традициями. Здесь была когда-то, до великих перемен, деревянная церковь, которая в обезглавленном виде долгое время служила сельским клубом. А в ограде, меж густо насаженных сосен, всё белели плиты с выдавленными именами упокоившихся, некогда исполнявших здесь службы и требы. Мой отец, его братья и сестра – все были крещены в церковной купели, наречены христианскими именами: Марфа, Степан, Михаил, Павел, Прасковья и Варвара. Моя мама же, родившаяся и выросшая в Иркутской области, в Алари, напротив, рассказывала о том, что у них был некогда дацан и что имена там младенцам давались ламами, к примеру, Доржо, Цыден, Санжа, от которых в последующих поколениях получались фамилии. Много позже, переехав поближе к городу, я впервые услышала об Иволгинском дацане, о празднике Сагаалган, о позах. Мама, славившаяся на всю округу в Корсакове своими кулинарными изысками, здесь же долго не могла освоить лепку поз. Ей проще было слепить мешок пельменей, накатать колобки из щуки, закоптить в русской печи сазана, испечь горы пирогов и прочих яств, от которых ломился по праздникам ее хлебосольный круглый стол. Не будучи обращенной в православие, да и времена уж были не те – безверия, она с благоговением относилась к иконам, доставшимся от свекрови, моей бабушки, а ей, в свою очередь, от моей прабабушки. Мама на Пасху шила нам обновы, пекла куличи, красила яйца, чистила скребла все подряд, приговаривая: «Каждая плошка, каждая деревяшка перед Пасхой любит умываться». Вела особый, заповедный календарь религиозных праздников, помечая в нем все свои дела, ежедневные заботы, расписанные по срокам, строго следовала ему. В те времена многие избавлялись разными путями от икон, да и маме не раз предлагали их убрать, продать как антикварную вещь, либо же отдать в музей, но она и слушать не желала подобные увещевания. Зато внимала, как прилежная ученица, наставлениям, советам тетушки Акулины, им было о чем говорить долгими часами.
Так случилось, что в мою душу, как в сосуд, сама жизнь, с ее разными обстоятельствами, сюрпризами, влила живительной силы трех культур, питающих меня на протяжении всех моих лет. И так будет столько времени, сколько отпущено мне Богом на этой земле. Отрекаться от чего-либо, выплескивать из себя нарочито то, что я впитала – не смогу. Может, на чей-то взгляд, я – существо неразумное, заблудшее. Может быть…
Приходит мне на память христианская притча о том, что «скорым быть в суждении просто» и что о «явлении надобно судить по его плодам».
Только время может терпеливо ждать плодов, только оно покажет, какие они…
Елизавета Бильтрикова
23.04.06